Брать интервью у бывшего редактора — опасно. Он ведь всё потом захочет отредактировать на свой лад! (По себе знаю.) Но с другой стороны… Это ж не просто редактор, это — Юрий Довжик, человек, с которым я с удовольствием общался не только, когда он был «первым лицом» раменской газеты «Родник», но и до этого, и после. Больше скажу — у нас есть и дальнейшие очень даже перспективные планы по совместному времяпрепровождению… Так что пусть редактирует! Итак…
О том, как хорошо, когда у чемодана есть ручка
— Юра, скажи мне, как художник художнику, то есть как журналист журналисту: есть ли жизнь после работы в газете, в журнале?..
— Неправильная постановка вопроса! (Ну, вот, началось… А я предупреждал! — авт.) Ты профессионал, бесспорно, но я с тобой не соглашусь. Работа в газете — это всего лишь часть жизни! Жизнь была и до неё. Не тебе я должен это рассказывать… Детство, юность, студенческие годы, первая любовь… Разве у кого-то повернется язык сказать, что это была какая-то «не такая», неполноценная жизнь, а вот жизнь в журналистике — это да!..
В жизни всё гармонично. Был какой-то путь, судьба, которая в своё время и связала меня с журналистикой. Прошли годы, с газетой я расстался. Но жизнь продолжается. Больше того, скажу тебе по секрету: она ничуть не хуже, а местами и гораздо лучше, интереснее. Вот такие дела…
— Я знаю немало журналистов, которые признаются, что если б знали, во что это однажды превратится, выбрали бы другую профессию. А куда бы пошёл ты, если бы да кабы?
— И что бы это изменило? Я тоже знаю немало людей, которые занимаются не журналистикой, а совсем другими делами, но у многих из них бывают примерно такие же ощущения: и «Зачем я этим занимаюсь?», и «Ах, если бы начать жизнь сначала!..» Это чем-то похоже на отношения мужчин с женщинами: с кем-то они встречаются-расходятся, а с кем-то, однажды встретившись, проживают всю жизнь. У каждого свой путь. Всё зависит от человека. Но даже если разошлись — жизнь продолжается…
Да, есть какое-то определенное «профессиональное выгорание», и к нему, наверное, журналистов надо как-то готовить ещё на журфаке, со студенческой, так сказать скамьи…
Это с одной стороны, а с другой, по своему опыту, — а в этом году будет 25 лет как я пришёл работать в редакцию районной газеты,- хочу сказать, что определенной «шкуркой» журналисту обрастать нужно. Не «бронёй», чтобы уж совсем ничего не чувствовать, не испытывать эмпатии к тем людям, с которыми приходится общаться, но — шкуркой. Толстенькой. Но это всё дела профессиональные…
Со временем правильнее, наверное, говорить о какой-то самореализации, о том, чтобы тебя оценили. Но оценивают-то высоко — единиц. А работающих в редакциях журналистов и людей смежных профессий, много…
— Ну, эту проблему сначала ГУИП, а теперь Министерство информационных и социальных коммуникаций Московской области успешно решают…
— Речь о другом: твой вопрос, можно сказать, философский, и к журналистике он имеет такое же отношение, как и к другим профессиям. Это — сущность людская. Это — то «обременение» профессией, если она не становится жизнью. Есть люди, которые занимаются своим делом можно сказать с пеленок и до смертного одра. И они ничего не меняют, никуда не уходят. Но таких — единицы. Это либо гении, либо, прости, идиоты. А большинство нормальных людей доходят однажды до того момента, когда их дело превращается в «чемодан без ручки», и хорошо если к этому времени у них хватает ума не заставлять себя его тащить, а заняться чем-то другим.
Но у тебя вопрос был конкретный. Мы с тобой всё ж таки профессиональные журналисты. Знаешь, я с удовольствием занимаюсь делами, в которых достаточно быстро виден конечный результат. Например, очень люблю столярничать. Мой дед Иван Матвеевич был плотником. Он из деревни в Калужской области. Всё прошёл, стал высококвалифицированным краснодеревщиком. Несколько раз его отправляли на фронт, но ещё с дороги возвращали. Потом их на Урал перебросили вместе с заводом, потому что делали они формы для всяких отливок — частей двигателей и т.д. Начинается всё это не с тех, кто работает уже с железом, а именно с работы плотника, даже фактически — краснодеревщика, то есть деталь, которую потом отливают, сначала из дерева делают. Это работа — высококвалифицированная.
А мы с дедом были как-то очень дружны. С детства. Так часто бывает, что с родителями проводишь меньше времени, чем с бабушками и дедушками. Так что, думаю, если бы меня занесло в ту сторону, то я стал бы плотником не хуже, чем дед…
О том, как тянется рука к перу, перо к бумаге…
— Отставим в сторону сослагательное наклонение и фантазии, вернёмся в объективную реальность, которая была дана тебе в ощущениях. Как ты пришёл в журналистику, как ты с ней проводил время и как оставил её скучать по себе? Если, конечно, не навещаешь…
— Конечно, я благодарен судьбе, что так сложилось, и что я стал журналистом. Самое главное, что у меня появилось очень много хороших друзей, которые этой профессией занимаются. Кроме того, журналистика, я считаю, — это очень хорошая школа жизни. Почему? — Да потому, что она дарит огромное количество общения с разными людьми. Плюс ситуации, в которые журналист попадает… Человек при этом взрослеет как личность и эмоционально. Он становится, скажем так, не «более старым», а более зрелым и, будем надеяться, что более умным. Это — очень хорошая сторона нашей профессии.
Как я попал в газету? — Долгая история. К этому как-то жизнь подводила. Ещё в школе я занимался стенгазетой. Не потому что «надо», не потому, что «учительница сказала», а именно с удовольствием. Мне было интересно! И заголовки делать, и что-то придумывать, и писать… Ровненько, красиво. В 1974 году я поступил в Московский электротехнический институт связи на факультет многоканальной электросвязи, и у нас была замечательная, шикарная по тем временам факультетская газета — два здоровенных склеенных ватманских листа. И я в редакцию этой газеты пришёл — надо же какими-то общественными делами заниматься. Редактор у нас был классный! К сожалению, ещё во время учебы на старшем курсе он трагически погиб в автокатастрофе, замечательный был парень. Он, что называется, открывал границы и ломал стереотипы. В том числе и мои — с опытом стенгазеты школьной, где всё должно быть ровненько, по линеечке. Тогда я впервые прочувствовал, что значит «подходит время сдавать номер»…
— Как в анекдоте про журналистский рай и журналистский ад. Всё одинаково, но те, кто в раю — успеют…
— Да, «номер горит» — какое-то важное мероприятие начинается, а мне надо ещё что-то или переделать или исправить. И вот я пытаюсь перьями для туши выводить «каллиграфию», ровненько, от одной цифры к другой… А он подходит, берёт перо и крупным мазком, без всяких линеек выводит, как сейчас помню, число 15. И получается объёмно, красиво, броско! Оказывается, можно и не по линейке… И даже лучше получается. Специалисты по рекламе, по газетному дизайну это теперь лучше меня знают. А тогда это было…
— «Инновацией». Или, как иногда любят говорить чиновники, — «новеллой».
— Да, а дальше — взрослая жизнь, и поскольку я — связист, так получилось, что после службы в армии устроился в КБ «Машиностроение», в котором работал знаменитый академик Челомей. Особенность моей работы была в том, что информация, которую я принимал, была зачастую в таком виде, что приходилось одновременно выполнять ещё и роль корректора, и роль редактора. Тексты-то серьёзные, государственные, ошибок допускать нельзя, а там порой: измени одну-две буквы — изменится смысл. Техника же была на таком уровне, что иногда полная абракадабра получалась. В общем, работа ответственная. Отредактировав информацию, садились за «Ятрань»…
— Ах, какая ностальгия!..(Коллег помоложе прошу не обижаться, что перебиваю человека: пройдут какие-нибудь смешные два-три десятка лет и вы также со слезой будете вспоминать свои «винтажные» айпады— авт.)
— …и сами на фирменном бланке набирали текст, а начальник отдела в красной папочке относил эти документы товарищу генеральному директору, товарищу главному конструктору, и т.д.
Вот так работа с текстами не просто вошла в мою жизнь, а поселилась в ней. Кстати, о том, что называется «профессиональной деформацией»… Около девяти лет такой работы не только в этом КБ, но и в других организациях привели у тому, что мне теперь сложно быстро писать какие-то большие тексты. Я пишу, а у меня внутри уже ворчит редактор: «Это правильно, это нет…», что очень тормозит творческий процесс. Поэтому мне гораздо легче и интереснее было редактировать тексты, чем самому их писать. Хотя я вроде бы и не так уж плохо это делал… Неплохо, но — долго, тягомотно…
Идём дальше. В советское время не просто нормально, а даже престижно было, если из коллективов людей куда-то «двигали вверх». Потом они иногда возвращались, уже обретя определенный опыт руководства. Вот и меня направили на работу в горком партии. Там я стал отчасти одним из тех, кого согласно нынешней терминологии называют «спичрайтерами».
— Слово иностранное — не комильфо… То есть, прости, не хорошо. Может лучше — речеписец?
— Это кому как больше нравится. Занимались мы в нашем отделе подготовкой выступлений к партконференциям, составляли всякие отчётные материалы. Получалось у меня неплохо. Это ведь в какой-то степени тоже журналистская работа, только специфическая. Может быть, не случайно так потом сложилось, что я на несколько лет стал пресс-секретарем главы Раменского района, мне эта работа была понятна. Кстати, в горкоме мы с Владимиром Фёдоровичем Дёминым (с 1996 по 2016 год — глава Раменского района — ред.) и познакомились. Ничего случайного в жизни нет.
Когда пришли 90-е, начались всякие передряги. Чем только ни приходилось заниматься. Помогали старые контакты, знакомства. Когда в издательстве «Подмосковье» возникла необходимость распространять газету и другую печатную продукцию, потому что с почтой дела были совсем печальные, мне предложили стать одним из, так сказать, «региональных менеджеров», которые в дополнение к тем самым «полуживым», чтобы хуже не сказать, киоскам «Союзпечати», находили места, ставили дополнительные киоски, организовывали доставку газет и их продажу. А поскольку времена ещё были полусоветские, никто тебе написать в трудовой книжке нормальную должность не мог, поэтому у меня там до сих пор есть запись — «бригадир»
— А сериал «Бригада», случайно, не про вас?
— Нет, у нас был несколько другой профиль. Газетный. И когда этап газетных киосков прошёл, меня пригласили в редакцию раменского «Родника». Сначала завотделом, потом заместителем главного, а там и главным редактором. Вот такой путь… Чем-то обусловленный, в чём-то логичный…
О том, что «весь я не уйду»…
— Главным редактором ты был…
— С 2003 года по 2008-й. У меня возникли проблемы со зрением, и пришлось постепенно своего рода «дауншифтинг» делать: сначала вернулся в замы… В небольшой газете на главном редакторе лежит очень много: он и швец, и жнец, и на дуде игрец. Если бы это ещё не обременялось какой-то административной фигнёй… В общем, не с моим зрением этим было заниматься. Но резко бросить редакцию я не мог. Не потому, что не хотел «осиротить редакцию» — не такого уж я высокого мнения о себе, но… Быть газетчиком, работать в редакции — всё это мне было очень близко. Золотое время!
Моя личная история совпала с тем, что начались «реформы» — укрупнения, оптимизация, объединения, «информагентства»… К газетной редакции присоединили радио.
— Вам ещё повезло. В большинстве подмосковных городов радио «оптимизировали» насмерть.
— У нас его сохранили в виде отдела радиовещания. Радио мне тоже близко, и я с интересом им занимался, постепенно отходя от руководства. Слава Богу, пришли нормальные ребята, адаптировались, поняли, что это такое. Смею надеяться, что и с моей помощью тоже. А у меня появилась возможность плавно перейти на чисто журналистскую работу. В последние годы я много работал именно с радио, мы создавали новые программы, проводили прямые эфиры — интереснейшая кухня! До сих пор с удовольствием вспоминаю. Да и не только вспоминаю — иногда и сейчас появляюсь в эфире Раменского радио.
— Когда приезжаешь с Селигера?
— Ты знал! Селигер — моё любимое место. Я езжу туда с детства. Сначала, как все — с родителями. В старших классах и в институтские годы уже сам, это — следующая ступень: рыбалка-природа, мальчишки-девчонки, любовь-морковь… Когда женился, стали ездить семьёй. Со временем жизнь в этой прекрасной дикой природе вдали от цивилизации, в палатке у костра… становится физически сложноватой. Да и многие любимые места на Селигере за последние, может, десять-двадцать лет стали какими-то «антропогенно-изнасилованными». Поэтому, когда появилась возможность, прикупил домик. Простой, срубленный местными мужиками. Мы с удовольствием в него приезжаем несколько раз в год, отдыхаем от цивилизации, общаемся с природой, смотрим на звёзды… Нам там хорошо. Дом — и это было осознанное решение — не на самом берегу Селигера, а в девяти километрах от озера. В маленькой полузаброшенной деревушке, где раньше и дороги-то не было. Деревенская улица там кончалась бродом через речку, и проехать можно было только на тракторе. Туда никто и не заезжал. Замечательное место — тишина, спокойствие, вокруг тебя прекрасная природа. Деревушка находится на холме и возникает тот же эффект, как при поездке на море. Ведь почему все так радуются, когда оно, наконец, появляется в окне поезда? — Не в море ведь дело. Дело в том, что перед тобой открывается горизонт, та самая планета Земля. Вот и я в той деревеньке выхожу из дома, а передо мной такое же море, только зелёное, разных оттенков зелени. И горизонт… И небо прекрасное от запада до востока…
— Так, хватит! А то я прямо сейчас рвану за билетом в Осташков…
О том, что, шагая между любовью и ненавистью,
тоже можно заблудиться…
— Продолжи фразу: «Я люблю журналистику за то, что она…»
— Знаешь… У меня, в отличие от тебя нет журналистского образования, но как и многие из тех, кто в 90-е пришёл в журналистику, я много учился. Много и с удовольствием. В том числе и на журфаке, на курсах повышения квалификации. Мы тогда просто впитывали ту журналистику — настоящую, не побоюсь этого слова, советскую! А потом… В какой-то момент как будто упёрлись. Хлынул этот поток информационный. Стали падать тиражи газет. Оказалось… Не то, что это стало никому не нужно. Просто нормальная, качественная журналистика почему-то вдруг становилась необходимой все меньшему и меньшему количеству людей. А на первый план полезли всякие «новые форматы» и прочие бла-бла-бла. И именно этим форматам стали учить молодых журналистов, перетягивать их…
— Юра, я же спросил про любовь…
— Да… Я радио люблю до сих пор. И девчонок на радио тоже. Это святое.
Извини, отступление сделал..
— А журналистику? За что ты её любишь?
— Если коротко, и в формате заданного вопроса, то за то, что она показала мне, сколько вокруг дураков. Сколько вокруг дерьма. И как в связи с этим нужно ценить любовь и близких людей. Вот так — коротко, не расшифровывая. Кто способен, кто знает, тот поймёт.
— А теперь продолжи такую фразу: «Я ненавижу журналистику за то, что она…»
— За то, что она с годами добавляет цинизма. Да, опять же не побоюсь этого слова. И за то, что она учит бросать. Учит что-то оставлять, кого-то бросать… Наверное, так. Мне кажется, в обычной жизни люди этого боятся, оттягивают, стараются не допустить таких ситуаций, а в журналистике это настолько часто встречается!.. Ты пообщаешься с человеком, возьмёшь интервью… А ведь хороший журналист — он же к этому разговору подготовится, он войдёт в тему, он «прочувствует» человека. У него возникает какая-то если не симпатия, то понимание, принятие. Душевные силы, какие-то «флюиды» — они соприкасаются. Это, повторюсь, только если журналистика — настоящая, та, которая мне нравится. Но… — материал сегодня сдан, завтра — новые люди, новые встречи, если и увиделись, то — «привет-пока!»; послезавтра вроде бы вы ещё вспоминаете друг о друге, а потом — уже всё…
-Так грустно, что и не возразишь…
— Так бывает, и это становится частью тебя… Вот такое умение, возможность не бояться расставаться. Иногда это и правильно. Хотя всё равно где-то в глубине души переживаешь — мы же нормальные люди. Но это, как мне кажется, особенность нашей профессии. За что я её и не люблю. Хотя кому-то, может быть, это как раз и подходит по жизни.
О том,
— Чем ты занимаешься сейчас? Тянутся ли руки… чуть было не сказал «к перу» — к клавиатуре? С микрофоном-то всё понятно…
— Да, спрашивай уж открытым текстом: «Какого это — быть пенсионером?» Я отвечу: Прекрасное время! Я считаю, что просто прекрасное. И на пенсию эту надо выходить вовремя!
— Если отпустят…
— Я на пенсии занимаюсь, наверное, самым хорошим, что человек может себе позволить — я философствую. Философствую для себя. Делаю какие-то открытия. По каким-то поводам огорчаюсь. И самое, может быть, главное: я это своё осмысление жизни, эти свои «философские заморочки», мысли стараюсь как-то переложить на обычный язык и говорить об этом со своими детьми и внуками. Мне кажется, сейчас это очень важно. Как бы мне сейчас опять в философию не уйти, но…
Мы же помним все эти «восточные дела»: учитель должен быть рядом и помогать ученику идти по жизни. И тогда однажды наступает тот замечательный момент, когда ученик перерастает своего учителя. Это значит, что и ученик замечательный, и учитель… Сейчас, как мне кажется, очень многим тяжело без такого человека рядом. Молодое поколение, не имеющее опыта, растёт в период передряг… Настолько порой шатко у них под ногами… И я очень надеюсь, что мои слова, мой опыт им однажды понадобятся…
— И последнее: не восточная, а северо-западная мудрость гласит: «Если долго сидеть на берегу Селигера, мимо обязательно проплывёт… какой-нибудь турист на байдарке». А какие мысли приходят в твою голову, когда ты любуешься окружающей тебя красотой? Скажи нам, пожалуйста, что-нибудь… Только не «главное» и тем более, — не дай Бог! — не «истину» (знаем мы цену её носителям), а что-то такое, что своей простотой и мудростью порадует и успокоит не только меня, но и тех, кто будет этот наш разговор читать…
— Селигер — это замечательное место, те, кто там бывал, знают, а тем, кто не бывал, я скажу: «Ребята, смотрите на звёзды!» Там такие звёзды! Просто обалденные… Как же нам этого не хватает в обычной жизни! Не хватает как в переносном, так и в прямом смысле. В городах наших звёзды увидеть невозможно — вечно какая-то хмарь… А там! Там такие мысли хорошие в голову приходят!
На Селигере — да, наверное, и не только там — можно сесть рядом с другом или с любимым человеком и час, а то и дольше просто смотреть на звёзды. Молчать и при этом общаться. Не тяготиться этим молчанием. Наоборот. Может быть это будет самый важный разговор в жизни. Почему так происходит? Мне кажется, что Создатель дал нам эту прекрасную Землю и бессмертную душу, чтобы мы могли всю эту красоту видеть, чувствовать… И Любовь чувствовать.
Когда ты на эти звёзды смотришь…
Особенно на Млечный путь…
Который — через всё небо…
Это такая феерия!..
И оттуда буквально льётся свет…
Я, может, немного романтизирую, но, думаю, что совсем не много.
И этот свет, когда ты на него смотришь…
Никуда не спеша…
Вокруг тишина…
Никого нет…
Этот свет с тебя всю коросту снимает. Вся грязь с души сыпется туда, в какую-то темноту. И после того, когда ты вот так посмотрел, подумал обо всём, о чём хотел, сердце твоё наполняется гордостью за то, что ты человек. И, может быть, не такой уж и хреновый…
Алексей Сокольский
